Неточные совпадения
Пробираясь берегом к своей
хате, я невольно всматривался
в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то
в белом
сидел на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег
в траве над обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг
хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне
в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она
сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
— А Бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха
сидит теперь
в своей
хате.
Как будто прикованный,
сидит посереди
хаты, поставив себе
в ноги мешки с золотом.
— Это дьяк! — произнес изумившийся более всех Чуб. — Вот тебе на! ай да Солоха! посадить
в мешок… То-то, я гляжу, у нее полная
хата мешков… Теперь я все знаю: у нее
в каждом мешке
сидело по два человека. А я думал, что она только мне одному… Вот тебе и Солоха!
Казалось, будто широкая труба с какой-нибудь винокурни, наскуча
сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за столом
в хате головы.
Как теперь помню — покойная старуха, мать моя, была еще жива, — как
в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей
хаты,
сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне.
Под самым покутом, [Покут — почетный угол
в хате.] на почетном месте,
сидел гость — низенький, толстенький человечек с маленькими, вечно смеющимися глазками,
в которых, кажется, написано было то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую люльку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший из нее превращенный
в золу табак.
Да и как было
сидеть по
хатам, когда так и тянуло разузнать, что делается на белом свете, а где же это можно было получить, как не
в Дунькином кабаке?
— Ах, бабушка, да перестань ты! — с жалобной мольбой и страданием
в голосе сказала Олеся. — Кто у нас
в хате сидит?
— О нет, нет… Я буду
в лесу
в это время, никуда из
хаты не выйду… Но я буду
сидеть и все думать, что вот я иду по улице, вхожу
в ваш дом, отворяю двери, вхожу
в вашу комнату… Вы
сидите где-нибудь… ну хоть у стола… я подкрадываюсь к вам сзади тихонько… вы меня не слышите… я хватаю вас за плечо руками и начинаю давить… все крепче, крепче, крепче… а сама гляжу на вас… вот так — смотрите…
Казаки
сидели за ужином
в мазаных сенях кордона, на земляном полу, вокруг низкого татарского столика, когда речь зашла о череде
в секрет. — Кому ж нынче итти? — крикнул один из казаков, обращаясь к уряднику
в отворенную дверь
хаты.
Казачки еще не начинали водить хороводы, а, собравшись кружками
в яркоцветных бешметах и белых платках, обвязывающих голову и глаза,
сидели на земле и завалинках
хат,
в тени от косых лучей солнца, и звонко болтали и смеялись.
А я испугался, кинулся
в хату и прямо к Оксане.
Сидит моя Оксана на лавке — белая, как стена…
— Вот, — говорят, — это штука, так уж штука: мельник простоволосый да расхристанный, без сапогов и без шапки через поле прямо к вдове придрал и
сидит теперь
в хате.
— То-то и оно! — ответил наймит. — Кабы так на меня, то даром, что я воевал со всяким басурманским народом и имею медаль, — а ни за какие бы, кажется, карбованцы не поехал.
Сидел бы себе
в хате, — небось, из
хаты не выхватит.
И
сидели себе старые люди на призьбах (завалинках), а молодые под тынами,
в густой тени от
хат да от вишневых садов, так что и разглядеть было невозможно, и только тихий говор людской слышался там и сям, а то и сдержанный смех или иной раз — неосторожный поцелуй какой-нибудь молодой пары…
Из сельских людей кто уже спал, кто
сидел при свете каганцов
в хатах за вечерей, а были и такие, которых теплая да ясная осенняя ночь выманила на улицу.
Солнце садилось. Красные лучи били по пыльной деревенской улице, ярко-белые стены
хат казались розовыми, а окна
в них горели кровавым огнем. Странник и Никита
сидели на крылечке
хаты, окруженные толпою хохлов — мужиков и особенно баб.
Молитвенная
хата, занятая под старца Малафея, до настоящего найма имела другие назначения: она была когда-то банею, потом птичною, «индеечной — разводкою», то есть
в ней
сиживали на гнездах индейки-наседки, а теперь, наконец,
в ней поселился святой муж и учредилась «моленна»,
в знак чего над притолками ее дощатых сеней и утвержден был медный «корсунчик».
— На море, на окияне
сидит баран на аркане, никто его не отвяжет, пока дело себя не окажет… Ветер-ветерок, тонкий голосок. Подуй на
хату, выдуй солдата, — баба у меня там секретная еще
в анбарчике дожидается.
Казак
сидит день,
сидит два, просидел и третий до самого до вечера и думает: «Срок кончился, а щоб мене сто чортиев сразу взяли, як дома скучно… а Пиднебеснихин шинок як раз против моей
хаты, из окон
в окна: мини звидтиль все видно будет, як кто-нибудь пойдет ко мне
в хату, А я тем часом там выпью две-три або четыре чвертки… послухаю, що люди гомонят що
в городу чуть… и потанцюю — позабавлюся».
Мать твою
в эт-твою!
Ветер, как сумасшедший мельник,
Крутит жерновами облаков
День и ночь…
День и ночь…
А народ ваш
сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он
в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить.
То ли дело Европа?
Там тебе не вот эти
хаты,
Которым, как глупым курам,
Головы нужно давно под топор…